«Старый Новый год»: жесткая сатира полвека спустя стала энциклопедией души

Ветхий Новейший год, наследство юлианского месяцеслова, воспринимался будто завершение новогоднего цикла. К тому же — «старое», убору с «импортным», в советских реалиях означало вдруг «лучшее», «редкое» и «для понимающих». Вот, выговорим, в первых же кадрах «Ветхого Новоиспеченного года» на роскошных панорамах зимней Москвы среди «Жигулей» и «Волг» стоит несуразной каретой какой-то довоенный трофейный авто. Большинству тогдашних зрителей — рухлядь, а ценителям — раритет.

Впрочем, собирателей ретроавтомобилей среди героев кинофильма дудки; визави — их мир весьма практичен и при этом будет богат. Их квартиры — «трешки» в таковских же домах, будто у Жени Лукашина и Нади Шевелевой из «Иронии судьбы», с большущими кухнями и улучшенными планировками. Ездят они на новейших «Жигулях» шестой модели. Это собственно что московский верхний посредственный класс, всего неодинакового происхождения.

Одни, Себейкины из верхней квартиры, городские в первом поколении, иные, Полуорловы из исподней, — во втором-третьем(однако не вяще — и это принципиально величаво). Это — малолетство в большущем городе с музыкальными школами и музеями или в деревне либо поселке с гармошкой и натуральным хозяйством — и образовало единое броское, будто бы классовое, несходство между фамилиями. Однако если будто вытекает всмотреться, всеобщего между фамилиями Полуорловых и Себейкиных намного вяще, чем будто с первого взора.

Полумилорд Полуорлов

Человек в «униформе благоденствующего москвича семидесятых» — дубленке, ушанке и белокипенном шарфе — сходит из дверей какого-то учреждения и садится в апельсинную «шестерку», припаркованную на тротуаре возле с десятком других «Жигулей». Ряды припаркованных «копеек», «одиннадцатых», «двушек», «трешек», «шестерок» — предзнаменование квартала, где размещаются небедные и престижные учреждения.

На дворе зима, и авто грязноват, чуть потерт(алкая ему не вяще трех лет от роду). Семидесятые — первое десятилетие в СССР, когда автовладельцы-частники массово стали ездить зимой: вкупе с «Жигулями» опамятовался в быт покойный антифриз. Кинув на заднее сиденье кожаный портфель, дядька — Петр Полуорлов, какого выступает Александр Калягин, — едет домой, где воздушно паркуется во дворе и, продираясь сквозь меблировка и скарб переезжающих новоселов, вздымается на этаж. В деснице у него дисциплина, вылитый на смартфон; если приглядеться, становится удобопонятно, что это хромированное зеркало от «жигуленка». Ага, где-то до средины девяностых их, будто и щетки «дворников», было встречено снимать: бондили.

Полуорловы: испытание депрессией.
Дом Полуорловых абсолютен антиквариата(образцово, почитай вся меблировка — кресла, стулья, диваны — дореволюционная). Это оригинальный маркер — «жизнь удалась» — для найденной страты тогдашней Москвы. Древняя люстра, часы с боем, тканевые абажуры. А если что новоиспеченное — то важная репродукция знаменитых «Мягких часов» Сальвадора Дали(давай, не подбросить же!).

Взаправдашняя ветхая интеллигенция, истина же?А вот и не абсолютно. Скорее люд, более или менее важнецки разумеющие, будто выглядит таковая интеллигенция, и больно алкающие ей видеться. «Ветхие работники культуры» — боготворимая самоидентификация тетушки Анны Романовны(Евгения Ханаева).

Доказательства?Извольте: антиквариат, будто мы выведаем из дальнейшего хода событий, — из комиссионки(тогда будто в взаправдашних «хороших домах» таковские вещи — наследственные). А репродукция Дали и жрать репродукция: в «старых важнецких домах» возложено быть подлинникам, алкая бы и от малоизвестных авторов.

На стене — фотообои(гламур!) и неожиданная посмертная личина Пушкина: тиражная штука, важнецкий гостинец из тридцатых–пятидесятых, неприкрыто «приданое» от Анны Романовны, обожающей романсы девятнадцатого столетия. В тары-бары-раста-барах — цитаты из Пастернака: будто знаменито, «отмененного»(то жрать — фронда!), однако не запрещенного(то жрать — легальная).

В скобках заприметим, что знание Пастернака в шестидесятые годы — взаправду было маркером принадлежности к найденному кругу «думающих и чувствующих»; однако уже в семидесятые — не было ли это знание почитай массовым, алкая все еще престижным?

Сам Петр Полуорлов — прикладной ученый, завлаб одного из НИИ; его баба — домохозяйка с важнецким образованием; ее брат Гоша — виртуоз-баянист в бархатном костюме-тройке; его баба — учительница, какую украшают крупные перстни и сигарета, однако безобразит топорный сержантский голос и речения... Кто из них взаправдашняя интеллектуальная элита?Вероятно(алкая мы ведь не знаем наверняка), — всего гости, опамятовавшиеся на праздник не без индивидуального интереса: Гоша двигает в Париж, и они алкают заказать ему жидкий аксессуар для машины.

То, что интеллектуализм неглубокий, — раскрывается во времена квазифилософских бесед, последовавших за припадком минимализма у главы семейства. Это впоследствии выяснится, что причиной всему — неприятности на работе: тему с биотуалетами(септиками?Больно может быть!) Полуорлову затворили. Однако тары-бары-раста-бары выступают поначалу абсолютно не об этом, а о «бездуховности». И, увы, настолько, что участники — даже когда не путают Сократа с Диогеном — не могут покинуть сомкнутый мир популярных в журналах и телепередачах тех времен дум.

И вот тут задумаемся: а сами-то мы сорок с избыточным лет спустя — вдалеке ли ретировались от героев кинофильма?

Вот баянист Гоша: «В Риме, я сам видал, все барахло в окно выбрасывают!». «Один и всё — вот это по-нашему, по-русски!». «Ага я два года — два!— на рыбалке не был, к бабе доехать не могу. А Париж… Бельма бы мои не глядели!». «Вот завидишь: отпущу бороду и пойду босиком по Руси!И опамятуюсь к бабе: здорово, баба, я тут». Сколько вспоминается вполне нынешних — народившихся образцово в год выхода кинофильма — московских почвенников. Ныне, истина, они(мы)не всего грезят о домике в деревне, однако дробно его и покупают, а порой и переезжают. На времена — доколе не надобна московская труд, школа и больница...

А вот Анна Романовна: «Прежде люд музицировали, заливались!Шарады, фанты!». «Мы, ветхие работники культуры, помним, какие были булочки!». «Я — сверчок?!». «Дядька должен куролесить, взбрыкивать, фонтанировать!». «Делает нас, ветхих работников культуры, а у самой лик — пирожками торговать!». Ведь тоже ведомый типаж, истина?В любой школе выищется. Будто и та, иная учительница — сестра Полуорлова Инна: «Я — Георгий!— одета аховее, чем Ольга Барятинская из 7-го «Б»!».

Наконец, сам герой Калягина: «А еще величаем себя внуками русской демократической интеллигенции. Вещи, вещи!Одно барахло на интеллекте!Давя, дух, духовность — посмотрите на себя!Зазорно!Не надобно это!Разумеете, это же пошло!Важнее на полу, на земле... В кого мы обернулись!». Петр Полуорлов вообще набит тогдашней «повесткой», на изумление схожей с нынешней: «Глобальный стресс, автоматизм... Куда идем и куда заворачиваем. Вместо того дабы ограничить надобности!».

«Сами себя изнежили, ватой обложили. Ходить разучились, жрать не умеем, выпивать не умеем» — и тоже ведь вполне животрепещуще.

Ведь забавно: будто в 1980-м, настолько и в 2024 году за столом «думающие и чувствующие» могут обсуждать одно и то же — будто безобразит экологию авиация(от Парижа до Нью-Йорка столько кислорода изводит!..). И призывать к минимализму среди по-настоящему дорогих штук. И интерпретировать о том, что спасение — в почве. «Нагой человек на обнаженной земле — это нынешне!». Про нагого человека — это, впопад, из пьесы «Савва» Леонида Андреева, а тот взял у Плиния-старшего… Однако декламировал ли хоть один-одинехонек из сконцентрировавшихся отмечать ветхий Новейший год алкая бы Андреева?

Себейкины: короткая идиллия.
Артель «Буратино»

Новоселы, мимо каких протискивался Полуорлов, — это их соседи сверху, Себейкины. Будто выясняется, кличут их настолько же — Петр и Клавдия, однако с первого взора будто, что эти два семейства социальные антиподы.

Это видать по речи: «Гля, носок засосало!» — первая реплика из этой квартиры, от дружка Василия. «Мое!» — все времена борется свои вещи девочка Лиза. «Лизка, цыц!» — шумит батька. Вообще, фразы Себейкиных — простые, слова краткие. Зато этих слов бессчетно, и они громогласные — в противоположность вынесенному молчанию Полуорловых.

Это видать по поведению: в отличие от Полуорловых у Себейкиных дудки понятия о индивидуальном пространстве. Хозяйка, Клава, громогласна и топорна — абсолютная противоположность Клавдии Полуорловой, ведущей себя будто взаправдашняя леди. «Щас!Привет!» — громогласно вступает она почитай в любую ситуацию; и эта громкость маркирует собственно «простонародность» семьи. Вспомянем, будто случается морщиться нашим интеллигентным современникам, слыша общение в подобном манере на роздыхе(«Тагил!» и прочее).

Наконец, и вещи у Себейкиных — хоть и тут дом абсолютная чаша — абсолютно иные. Ковер — тканая репродукция перовских «Охотников на привале», а на иной стене столь же хрестоматийные васнецовские «Три богатыря». Картинки из учебника «Кровная речь»(что и неудивительно, длиннейшего образования ни у кого в семье дудки). Это, стало быть, вместо Дали, будто и сервант-стенка — вместо антикварных буфетов.

Зато живо обсуждается еда и возлияние: вино дорогая «Столичная» — «у нас не застоится», огурчики в салат «надо сердечками резать». А еще жилплощадь: расширились, выписав «бабушку из деревни», а ее дом загнав «каким-то художникам» и на эти гроши заведя новоиспеченную обстановку. Дом загнали, а моды остались: «соли в доме бессчетно надлежит быть!» — командует теща.

Бытовые удобства для Себейкиных доколе в новинку, необычно для деревенского старшего поколения: холодильник(однокамерный «ЗиЛ», безыскусный, однако надежнейший)теща главы семьи порывается «накрыть салфеточкой и поставить напрямик в комнате». А люстра на пять рожков будит протест Клавы: «За свет не расплотишься!». Зато какую младенческую отрада будит домашний телефон — и это, впопад, жизненно: не так-то бойко и попросту ставились в советские времена домашние аппараты, тут надобно было и обивать пороги, и подмазывать.

А основное — если Полуорловы обсуждают бездуховность и будто вселенная на словах алкают от нее ретироваться, то Себейкины не таковы. «Одного «хорошо» на всех не хватит!» — вот кредо этого семейства. Тут по экзистенциальным спросам выступает всего луковица семьи, зато будто!

«Снегоочиститель, и тот на себя гребет!». «Будто мы жрать держава рабочих и крестьян, то свое — нам отдай!». «Общество?Вон мое общество!». И, наконец: «Мы могли бы быть артистами. Однако всего мы не хочем, потому что мы хочем будто люд пожить!».

Будто люд

Вот это самое «как люди» тут ключевое. И не всего у Себейкиных, однако и у Полуорловых(зачем бы иначе они покупали антиквариат?Вожделение одно, всего «люди», взятые за лад, неодинаковые). И тем оба семейства здорово похожи дружок на дружка.

Ага, у Себейкиных матриархат при всеобщем обилии мужиков видан залпом: взять хоть тещу, какая потому и дерет ковры с холодильниками сама, что дяди уже знают — не потрафить. И аккуратно: когда она в изнеможении уступает пункт на прибивке ковра дядькам, находит в себе силы избочениться и оценить: «Криво!».

А у Полуорловых Клавдия, сверхвоспитанная баба, крайне скупа. Однако отчего-то залпом видать, кто собственно в доме хозяин, а кого дражайшая половина содержит на поводке, привязанном к самому изнеженному — к самолюбию.

Фарфоровые фигурки слоников у Себейкиных вполне отвечают бронзе гроба XIX века у Полуорловых. Портвейн — грузинскому сухому в хрустальных кубках. «Хасбулат удалой» — «Я в вешнем лесу выпивал березовый сок»(обе песни — авторские, ставшие уже сейчас всенародными).

И проблемы супружеских пар посредственного возраста тут одинакие. И ностальгия о маломочных, однако романтичных временах до и залпом после свадьбы. Истина, жрать и разница: у Себейкиных поутру игривость проявляет благоверный, а у Полуорловых — баба(истина, обе в халатиках — и тут сходство).

И параллельно — очевидно, настолько и загадано авторами — вспыхивает разрушительная энергия: раздосадованные дяди поутру крушат кухни, срываются на ребятенков, слетают(«Надолго!» — «На три дня!»). Осмысляя отпрыск на безукоризненно мужской территории — в бане. Получается — хоть на внешность и неодинаковые люд, больно неодинаковые, а суть одна?

А вкруг — мир, какой предназначается для обоих семейств монолитным сценическим фоном. Вот — прогрессивные молодые соседи, какие отплясывают на площадке под «Бони М» и заливаются под гитару. Детвора строят снеговики и катаются на салазках по тротуарам и паркам — тогда еще не было встречено драить дорожки до асфальта. А коммунальщики сворачивают новогоднюю атрибутику — все, праздники миновали, пора схватываться за новоиспеченную бытие.

«Жигули» и баня свели всех.
Добросердечный дух Иван Адамыч

Кто подобный Иван Адамыч — большенный проблема. Иван — значит, самый типический русский. Адам — удобопонятно, начальный человек. «Завсегда с народом», — болтает он: жительствовали в деревне — и я в деревне, жительствуем в городе — и я в город.

Домовой, стало быть?Добросердечный дух?А может, и еще вяще того. Ведь капля того, что он Иван — Иоанн; у него еще и лесенка деревянная тяни картина в десницах. Лесенка — «лествица» Иоанна Лествичника, символизирующая душевное восхождение к праведности. И цитирует Адамыч то Экклезиаста, то Новейший Завет; «не в церкви!» — шумят на него простоватые Себейкины. Давай ага, давай ага; будто будто бы Дух не дышит всюду, где хочет…

«Римлянцы, совграждане!» — ерничает, безусловно, добросердечный ангел-хранитель с мурлом юродивого. А ведь его собственные, не цитированные афоризмы достойны не меньшего почтения, чем общепризнанные цитаты.

«Кто кумекает, будто жительствовать важнее, а кто — будто быть лучше». «Телевизора все вяще, ребятенков — все меньше». «Кормежка все важнее, а здоровье все хуже»…

А основное, что Адамыч повторяет два раза. «Люду ничего не надобно, окромя того, что есть». И на проблема, какой задают ему оба семейства: «А что у тебя есть-то?» — отвечает безмятежно: «Все!». И не «что жрать, то и надо», а прямо-таки «что надобно, то и есть».

Кто это?— спрашивает поначалу Полуорлов. Ага и до самой бани не принимает Адамыча всерьез. А вот детвора разумеют залпом,. Будьте будто детвора — взговорено, может, и Иваном Адамычем тоже.

Новоиспеченное поколение

Впопад, дети-соседи — Лиза Себейкина и Федя Полуорлов — по ходу кинофильма знакомятся, и очевидно, что «это взялось великолепной дружбы». Оба вольнолюбивы, оба выдохлись от семейных дрязг и слегка стесняются родителей… И повторится все, будто встарь: девочка-собственница с рефлексирующим мальчиком-свободолюбцем пятерка воспроизведут семейные сценарии.

А вот кто начистоту запугивает — это безымянный Студент, родич Себейкиных. Полуобразованный, однако бессчетно о себе разумеющий, он провозвещает новоиспеченные правила. «Жрать специалисты, они нехай и делают». «Зажиточность общества определяется числом времени у его граждан». И еще ведь, паразит, для вящего веса Карлом Марксом прикрылся!Сквозь десять лет настанет его пора — вполне вероятно, что этот хваткий и презирающий людей комсомолец ох будто выбьется в люд. В большущие, богатые и зубастые.

В финальных кадрах слова о том, что пора начинать новоиспеченную бытие, произносятся на фоне новоиспеченного здания МХАТа на Тверском бульваре. Шутка для своих: этот долгострой был болью театра, каким возглавлял поставивший картина Олег Ефремов и в каком выступали почитай все артисты «Ветхого Новоиспеченного года». Новоиспеченная бытие сквозь несколько лет и истина возникла — в том числе с разделом МХАТа на «Горьковский» и «Чеховский». И всего ли МХАТа, выговорим мы. Вся край поделилась. Советский человек вроде бы тоже кончился за отсутствием советского порядка.

Однако вручайте посмотрим еще один «Ветхий Новейший год». Неужели это не зеркало нас теперешних — будто вселенная многих из нас?А занимательнее итого то, что авторы — и драматург Михаил Рощин, и режиссеры, и артисты, — жестко «анатомируя» всю неприглядность жизни, не призывают с этим биться. Потому что излишне. Встретить и как-то жительствовать тем, чем жрать, — подобный, получается, рецепт. И ввысь — по деревянной лестнице с укрепленным на ней шестом, достающим если не до неба, то алкая бы до потолка.